Марина Цветаева — редкий пример поэта, который очень рано начинает осмыслять себя как носителя родового долга. В дневниках она пишет о «гении нашего рода, женского… гении ранней смерти и несчастной любви» и фиксирует семейный сценарий: женщины её линии рано умирают и выходят замуж «не за того». В письме к подруге она перечисляет: бабушка, прабабушка, мать — все были влюблены в одного, но выходили за другого и умирали молодыми. Завершает:
«Я — четвёртая в роду и в ряду. Несмотря на то, что вышла замуж по любви и уже пережила их всех, тот гений рода — на мне. Я в этом женском роду — последняя».
Сознательно она говорит о «браке не с тем» и ранней смерти. Неосознанно — несёт ещё и наследство таланта: её мать была выдающейся пианисткой, которой муж запретил сцену. Цветаева ощущала себя «заживо похороненной» внутри материнского сценария и одновременно жила в двойном послании отца: внешний дворянский кодекс чести и реальные «хитрости» ради музея, которому он отдавал все силы.
Единственной формой, в которую она могла себя поместить, становятся стихи. Она прямо пишет:
«Я не для жизни, у меня всё — пожар… Я ни в одну форму не умещаюсь, даже в наи‑просторнейшую — своих стихов — не могу жить».
Важно, как в этой конфигурации она относится к снам. Для неё сон — не отдых, а действие. Она говорит:
«В постель иду, как в ложу, за тем, чтобы видеть сны».
«Все мои тайны сон перерыл, все мои раны сон перетряс».
Проснувшись, она шла к столу и записывала увиденное. Во многом именно сновидения становились первым проявлением бессознательного материала, который потом переходил в стихи.
1939 год для Цветаевой — год узла и годовщин:
В этот год она записывает сон:
«Иду вверх по узкой тропинке, горный ландшафт святой, единый. Слева пропасть, справа отвес скалы. Разойтись негде... [сокращено для компактности] ...Проснулась, лежащая через грудь рукой от сердца».
Если смотреть в юнгианской перспективе, перед нами — путь индивидуации, прерываемый в момент, когда контакт с инстинктами не состоится. Лев, верблюд, лошадь — архетипические фигуры, которые можно рассматривать как части личности и как фигуры из личной истории:
Юнгианский ключевой момент: со всеми тремя фигурами нет реального взаимодействия. Дальше остаётся только «дорога на тот свет», голова «отрывается» — образ диссоциации, мышление отделено от тела.
«О слёзы на глазах, о очумевый век, О Чехия в слезах, Испания в крови, О чёрная гора, затмившая весь свет, — Пора, пора, пора — Творцу вернуть билет. Отказываюсь — быть В бедламе не-людей, Отказываюсь — жить С волками площадей…»
Интертекстуальная отсылка к «Братьям Карамазовым» очевидна: Иван Карамазов говорит о том, что «возвращает билет» Богу, не принимая мир, где мучают детей. У Цветаевой та же формула встраивается в суицидальный контекст. В письме конца 1939 года она пишет: «Я не хочу умереть, я хочу — не быть...»
Этот сон — один из немногих случаев, когда можно проследить, как архетипический сюжет (путь героя, встреча с помощниками, отказ от них и переход к Иному) разворачивается в конкретной биографии.